Любовница Леонарда[СИ] - Виктор Песиголовец

Вечером Павло явился домой не в духе. Вошел в гостиную, искоса зыркнул на дочку и, не умывшись даже, поплелся на кухню.

— Жрать давай!

Архелия молча поставила на стол жестяный поднос с жареным петушком, кастрюльку с рассыпчатой гречневой кашей, которую отец обожал, и графин с прохладным взваром.

— Где хлеб?

Девушка взяла большую пшеничную буханку, отрезала от нее здоровенный ломоть и подала.

— Кушай! Приятного аппетита!

— С чего есть-то?

На краю стола, прикрытая белоснежной матерчатой салфеткой, стояла горка чистых тарелок, рядом с ней — ложки, вилки, несколько ножей.

— Да вот же! — Архелия отбросила ткань в сторону. — Может, тебе и супчика налить?

— Не надо…

Павло взял тарелку, бросил в нее несколько ложек гречки, часть петушиной грудки и принялся за еду. Девушка присела на табурет по другую сторону стола.

— Устал, батька?

— Угу! — буркнул отец, не поднимая головы. — На ферме поломался транспортер, пришлось повозиться…

— Ты что, сам ремонтом занимался?

Павло кивнул.

— А слесарь? Дядя Михайло, Грицай, куда подевался?

— Он сегодня не работал, — отец вяло махнул рукой с зажатым в ней куском хлеба. — Я его на крестины внучка отпустил. Праздник, понимаешь, сегодня у Грицая.

— Понятно! — вздохнула Архелия. — Ну, а Федька Ткачук, он куда подевался?

Павло поморщился, как будто вместо каши отправил в рот ложку тертого хрена.

— Выгнал я его! Вчера.

— Как выгнал? За что, батька?

Отец перестал жевать, отер рот тыльной стороной ладони и, потянувшись к подносу за крылышком, бесцветным голосом произнес:

— Он опять с перегаром пришел.

— Но не пьяный же…

— Может, и не пьяный, а только с похмелья, — пожал плечами отец. — Но случись чего с ним на производстве, кто станет разбираться в таких тонкостях? Скажут, что я допустил его к работе нетрезвого — и под суд!

Девушка нервно заерзала на табуретке.

— Да что может случиться с Федькой на ферме? Какие там опасности? Разве что корова хвостом ударит.

— Не скажи! — не согласился Павло, не спеша пережевывая кусочек мяса. — Федька ведь не только слесарь, он еще и электриком на ферме числился. Не дай Бог долбануло бы его током — хлопот не оберешься!

С минуту Архелия сидела, опустив голову, и молчала. Потом спросила:

— Батька, но ты же его потом восстановишь на работе? Восстановишь, да?

— И не подумаю! — хмуро изрек отец. — Я Федьку уже не раз предупреждал, чтобы приходил на работу трезвым. А он?

— Но ведь у Федьки трое детей и его Галка опять с пузом ходит, — напомнила девушка. — Если Федька не будет работать, семья с голоду пропадет. Ты же в селе единственный работодатель. А в райцентр не наездишься, да и нечем, сам знаешь, автобус ходит только по вторникам и воскресеньям…

— Будут жить со своего хозяйства! — Павло опять отер рот, на сей раз уже салфеткой, и потянулся к графину со взваром. — А где кружка?

— Да вот же, перед тобой! — Архелия указала пальцем на большую сиреневую чашку, стоявшую прямо посередине стола. — Батька, о каком хозяйстве ты говоришь? У Ткачуков, кроме десятка кур да поросенка, ничего нет. И огород у них маленький, да еще и неполивной. Ведь воду они себе не провели — не на что.

— Какое мне дело до этого? — нахмурил бровь Павло. — Пусть теперь Федька выкручивается, как хочет! Я что ль поил его?

— Не возьмешь Ткачука назад?

— Не возьму!

— Батька…

— Я своему слову хозяин! — громко произнес отец, хлопнув своей большущей ладонью по столу, и впервые за вечер поднял глаза на дочку. — И запомни на будущее: я в советчиках не нуждаюсь!

Павло посидел еще несколько минут, попивая взвар, потом поднялся, ополоснул руки под краном и ушел в гостиную, чтобы по своему обыкновению посмотреть перед сном телевизор. А девушка принялась мыть посуду.

Управившись, села подсчитать прибыль, полученную от мукомольного производства. Дело это оказалось не столь простым, как думалось вначале, и растянулось до полуночи…

Ложась в свою постель, Архелия вспомнила разговор с отцом. Она хорошо знала его упертый норов — хоть кол ему на голове теши, свое решение не поменяет… А это значит, что бедных Федькиных детишек ждут тяжелые времена. Малыши Ткачуков и так всегда ходили в обносках, а теперь, пожалуй, еще и недоедать будут…

Павло обычно вставал около шести утра, умывался, брился и, по-быстрому перекусив, бежал на работу. Выходных у него не было. Он мог позволить себе на денек остаться дома только в зимнюю пору и то, по сути, не отдыхал. Все куда-то вызванивал: то менял муку на горюче-смазочные материалы, то предлагал зерно в счет оплаты за минеральные удобрения и средства защиты растений, то искал оптовых покупателей на подсолнечное масло и крупы…

Теперь и Архелия, после безвременной кончины матери, стала подниматься вместе с отцом. Перво-наперво управлялась возле скотины, делала самые неотложные дела по хозяйству, а уже потом приводила себя в порядок — мылась, расчесывала свои черные слегка вьющиеся локоны и завтракала. Затем могла часик-другой заниматься, чем хотела — хоть читать, хоть смотреть телевизор, хоть сходить куда-нибудь, например, к подруге Зойке, жившей на другом конце их села Талашковки. А часиков в одиннадцать девушке нужно было опять закатывать рукава и приниматься за работу: доить Березку, кормить телку, бычка, свиней и птицу, убирать навоз из хлева, потом готовить ужин…

В это утро Архелия решила навестить старую Евдокию — родную тетку покойной матери, сестру бабушки Настасьи. Евдокия эта появилась в Талашковке совсем недавно — и месяца еще не прошло с момента ее приезда. Поселилась в опустевшей хате Настасьи. А та как раз уехала со своим мужем дедом Анатолием в областной центр, в Полтаву, точнее — не в саму Полтаву, а в пригород. Сын деда Анатолия — Григорий Одинчук — выстроил большую домину на берегу Ворсклы, но его холеная супруга не захотела бросать квартиру в центре. И получилось, что новостройка осталась пустой, незаселенной. Чтобы ее не растянули по кирпичику прыткие соседи, Григорий и попросил отца поселиться в новом доме вместе со своей Настасьей, на которой женился после смерти матери, Софьи Тарасовны. Старому Одинчуку, давным-давно пенсионеру, ничего не оставалось, кроме как согласиться. Он продал свою хату в Талашковке, погрузил вещи в фуру и вместе с женой отправился на новое место жительства. Настасья же свое жилище передала сестре — бабе Евдошке, которая никак не могла ужиться с невесткой и искала себе пристанище. Правда, ходил слушок, что невестка тут ни причем. Вроде как в том селе, в Юрасовке, где раньше обитала старая Евдошка, ее сильно невзлюбили люди. Невзлюбили настолько, что кое-кто даже обещал спалить ей хату. Попала же бабка в такую немилость из-за того, что, дескать, делала сельчанам разные пакости — за хорошую мзду могла навести порчу, наслать болезнь, приворожить какой-нибудь девахе парня, а то и приглянувшегося мужика, отвратив его от жены да малых деток.

Архелия не особо верила всем этим россказням. Баба Евдошка ей нравилась — веселая, говорливая, приветливая и хлебосольная. Девушка уже трижды была у нее в гостях и каждый раз угощалась чем-нибудь эдаким — драниками, гречаниками и отменным домашним пивом, которое получалось у старушки и хмельным, и пахучим, и вкусным-превкусным.

Идти Архелии было недалеко, на соседнюю улицу. По дороге зашла в магазинчик, купила бабке кулек шоколадных конфет — та их просто обожала — да пачку простых, мужицких, сигарет, так как Евдошка покуривала и покуривала именно такие — без фильтра.

Приблизившись к знакомому двору, девушка увидела, как из калитки торопливо вышла какая-то молодая женщина, не из местных. Хотя только заканчивался октябрь, и погода стояла еще довольно теплая, на этой даме была короткая меховая шубка и длинные до колен сапоги на шпильках. Она пересекла улицу, подбежала к белому легковому автомобилю с нанесенными на дверь шашечками такси и села в него. Машина тут же стала отъезжать. Архелия удивленно проводила ее взглядом: странно, кто это приезжал к Евдошке? Уж не невестка ли мириться?

Бабка сидела в светелке на топчане и что-то пила из маленькой зеленой кружечки. Увидев девушку, радостно воскликнула:

— Внученька! Вот молодец, что пришла.

— Только что я встретила женщину у калитки, — заговорила гостья, обнимая старушку. — Это твоя невестка?

— Что ты! — засмеялась Евдошка, вставая с топчана и потирая рукой поясницу, обвязанную толстым шерстяным платком. — Моя невестка совсем другая — маленькая, толстенькая, конопатая. А эта, ты же видела, какая — прямо фифа!

— А кто она? — Архелия положила на столик, приставленный к окну, свои гостинцы и вопросительно взглянула на хозяйку.

Та усмехнулась, подошла к старенькому серванту, взяла с полки точно такую же кружечку, как у себя, и протянула девушке: